1.3. Английский вопрос во внешней политике

Период преобладания "азиатской" составляющей внешнеполитического курса Санкт-Петербурга в 1898-1905 гг. отмечен продолжением традиционного противостояния России с морской державой номер один - Великобританией, которая была неуязвимой для "сухопутной" России. Характерной иллюстрацией того раздражения, которое вызывала Британская империя у царских сановников, служит фрагмент аналитической записки министра иностранных дел М.Н. Муравьева, датированной январем 1900 г.: "За истекшие полвека Англия, вследствие своей алчной, корыстной и эгоистичной политики, успела возбудить против себя неудовольствие почти во всех государствах континентальной Европы; пользуясь своим исключительным островным положением, первыми по силе и могуществу военным и коммерческим флотами, англичане сеяли раздор и смуту среди европейских и азиатских народов, извлекая для себя из этого всегда какую-либо материальную выгоду".

Изучая донесения русских военных агентов и дипломатов с берегов Темзы, нетрудно увидеть первопричину традиционного негативного восприятия Англии правящей элитой России в практическом отсутствии совместимости основных составляющих государственной и общественной жизни Британской и Российской империй - в политике, экономике, идеологии, культуре, традициях ³³ . Великобритания - чуждая, непонятная, отличная от привычного россиянам стереотипа, угрожала Российской империи повсюду, оставаясь фактически вне досягаемости Санкт-Петербурга. Поэтому на протяжении многих десятилетий правящая верхушка России лелеяла замысел нанесения удара по единственной уязвимой для русского оружия британской территории - Индии, кстати сказать, передав этот так и нереализованный прожект "в наследство" большевикам, а те - некоторым представителям современной российской политической элиты.

Что касается Германии и Австро-Венгрии, то они на протяжении первого пятилетия XX в. рассматривались скорее как "скрытые, потенциальные" противники России в центре Европы и на Балканах. Постоянные реверансы германского кайзера Вильгельма в отношении своего "кузена Ники", Мюрцштегское соглашение 1903 г. и скандально известный эпизод в Бъорке 1905 г. убеждали российскую военно-политическую элиту в гораздо более низком уровне опасности со стороны континентальных государств, чем морских держав - Великобритании, Японии или США. Главная угроза Российской Империи виделась из Санкт-Петербурга в объединении направленных против России усилий континентальных и морских держав, поскольку такая комбинация не оставляла шансов сохранить территориальную целостность империи и существовавший в ней автократический режим.

Однако и в эти годы в России все слышнее становились голоса сторонников "общеславянского дела", подвергавших резкой критике германофилов. На протяжении 1906-1910 гг. происходила постепенная трансформация образа "враждебного Запада" в восприятии российской правящей элиты. Негативное отношение российской военно- политической элиты к англичанам уходило как бы на "второй план", подобно тому, как конфликтность двусторонних отношений все больше вытеснялась на периферию мировой политики. "Да, Великобритания - это по-прежнему чуждая нам по духу страна, но не опасная в настоящее время, потому что причины для столкновения с ней после провала дальневосточной авантюры, потери флота и либерализации внутри страны значительно уменьшились", - так или примерно так рассуждали дипломаты и военные России, настроения которых, однако (и это весьма симптоматично), вплоть до лета 1914 г. не развеяли тревоги Лондона по поводу возможности восстановления "добрых отношений" между Санкт- Петербургом и Берлином за счет "дружбы с англичанами" .

Неудачи русской дипломатии на Балканах и нарастание сепаратистских движений в западных частях империи - в Польше и Финляндии, пользовавшихся тайной поддержкой австрийцев и немцев, превратили к 1909 г. Австро-Венгрию, а через год-два и Германию в главных "врагов" славянского мира вообще и его лидера России в частности. На смену "династической солидарности" в Европе окончательно пришли национальные интересы, которые заставляли военно- политическую элиту России пересматривать привычные оценки в поисках новых ориентиров. И вот уже такие авторитетные, но "несовременные" с точки зрения решения задач ускоренной модернизации страны по западному образцу деятели, как P.P. Розен или П.Н. Дурново ³⁷ , оказывались в меньшинстве перед прагматичными сторонниками более тесного сближения с республиканской Францией и демократической Англией, особенно из числа офицеров ГУ ГШ и сотрудников министерства иностранных дел. Верность традициям уступила место трезвому расчету, а воспоминания о благословенных временах "Союза трех императоров" - проведению регулярных совещаний начальников главных штабов стран Антанты и разработке сценариев совместных военных действий против Германии и Австро-Венгрии.

Однако, по словам руководителя русской военной разведки генерала Ю.Н. Данилова, "полная оборонная беспомощность" России в 1906-1910 гг. в значительной мере сдерживала германофобию, хотя по отношению к австрийцам в обеих столицах империи уже не стеснялись в выражениях. Это объяснялось некоторой переоценкой военного потенциала Германии военными кругами России, что особенно было заметно при ознакомлении с отчетами русских офицеров об их служебных командировках в Германию ³⁹ . В отличие от Германии Австро-Венгрия характеризовалась представителями военно-политической элиты романовской империи как нежизнеспособное государство, обреченное на скорый распад, прежде всего благодаря внутренним, этноконфессиональным противоречиям, разлагающее воздействие которых была призвана ускорить ставка Санкт- Петербурга на сербских националистов ⁴⁰ .

Австро-венгерская армия, по оценкам представителя русской военной разведки полковника М.К. Марченко, оказалась доступной для проникновения "политики на почве внутренних, национальных вопросов": антагонизм между немцами- офицерами и нижними чинами - мадьярами и славянами достиг к 1910 г. значительных размеров, во многих случаях дело доходило до открытого неповиновения и саботажа ⁴¹ .

Важным психологическим элементом заниженных оценок боеспособности войск двуединой монархии Габсбургов в российских "верхах", по-видимому, также являлись исторические реминисценции из эпохи наполеоновских войн и революций 1848-1849 гг., во время которых, с точки зрения официального Санкт-Петербурга, австрийская армия ничем выдающимся себя не проявила.

Заключительный хронологический отрезок предвоенного времени 1911 - июль 1914 г. - характеризовался уже стойкой ассоциацией "угрозы с Запада" в представлениях российской военно-политической элиты с опасностью установления германо-австрийской гегемонии в Европе и перспективы окружения страны враждебными тевтонскими и мусульманскими государствами. Балканские войны, активизация Германии в Османской империи, усиление немецкого проникновения в Скандинавию, особенно Швецию, - все эти события выстраивались в причинно-следственную цепочку, основные звенья которой воздействовали на представленческие модели правящих верхов, формируя зловещий образ "тевтонского меча, занесенного над Россией и славянскими народами". В качестве дополнения к этой мрачной картине следовало отнести и агрессивные замыслы Японии, готовой, по мнению российского Генерального штаба, открыть "второй фронт" против России на берегах Тихого океана при малейших симптомах ослабления империи. Революционные события в Китае 1911-1913 гг. вызывали на берегах Невы опасения нарастанием "желтой опасности" для российского государства в Сибири и на Дальнем Востоке.

Свою роль при завершении складывания "образа внешнего врага" в сознании российской военно-политической элиты на протяжении этого времени сыграли два обстоятельства: усиление внутренней социальной конфликтности в государствах Тройственного союза, обусловленное возрастанием влияния леворадикальных сил, а также обострение экономических противоречий в самом российском государстве, проявлявшихся отчасти и в неприязненном отношении правящих кругов накануне войны к германо- австрийским предприятиям, действовавшим на территории империи, и этническим немцам, проживавшим в России. С приближением мировой войны именно они - германские и австрийские предприниматели, лавочники, врачи или колонисты усилиями государственной пропагандистской машины были превращены в виновников социальной напряженности н конфликтов между правящими кругами и нижними слоями общества, а достижение "гражданского мира и согласия" следовало рассматривать как итог сокрушения пангерманизма.

Неслучайно поэтому те меры, которые были приняты в стране сразу же после начала боевых действий на фронтах по так называемой "борьбе с немецким засильем", получили горячее одобрение прежде всего в среде высшей военно-политической бюрократии, в отличие от простого народа, который, по свидетельству Ю.Н. Данилова, "оказался психологически к войне неподготовленным", поскольку "главная масса его - крестьянство - едва ли отдавала себе ясный отчет, зачем его зовут на войну", а в кругах интеллигенции наблюдалось "обилие лиц, искавших случая или возможности уклониться от призыва вовсе или в крайности - избежать тягостей службы на фронте, пристроившись в тылу".

Таким образом, представление о Западе, "угрожавшем безопасности" России как государственного образования в оценке ее верхов на протяжении 1900-1914 гг., приняло форму реальной опасности для существования прежде всего традиционных социальных (монархия и дворянство) и этно- конфессиональных (православие и славянское единство) составляющих империи. В этих условиях традиционная элита стремилась сохранить свое политическое влияние, апеллируя именно к глубинной славянско-православной сущности романовской империи, сам процесс модернизации которой к началу первой мировой войны обусловил выдвижение на первый план задачи изменения социально-политического устройства российского государства, включая трансформацию всего ее правящего класса.

Что касается российской специфики процесса становления современных властных элит, то он прежде всего характеризуется негативным отношением Николая II и его ближайшего окружения даже к самой мысли изменить доминирующее положение представителей наследственной аристократии в структуре высших государственных органов (в отличие, например, от Великобритании, где политика либерального правительства Асквита - Ллойд Джорджа преследовала эту цель). Именно столичное дворянство, обладавшее крупной земельной собственностью, продолжало служить опорой фактически неограниченной власти российского самодержца, упорно стремившегося к новым захватам на Дальнем Востоке, в Центральной Азии и районе черноморских проливов.

Иллюстрацией особенностей мировосприятия крупнейшего помещика России царя Николая II, а также самостоятельной его роли в вопросах внешней политики может служить беседа двух министров - финансов (С.Ю. Витте) и военного (А.Н. Куропаткина), записанная последним 23 апреля 1901 г. в своем секретном дневнике: "Витте говорил, что характер государя, склонный к авантюре и весьма хитрый, может повести нас и к европейский войне... Конечно, тут были преувеличения, но, несомненно, что государь, отлично владея собой, умеет скрывать свои мысли и по самым важным вопросам имеет иногда разные взгляды со своими министрами, не исключая и Ламздорфа. Витте еще сказал мне, что однажды после игры в карты государь сказал полковнику Оболенскому: "Если бы я не был императором, то мог бы сделаться азартным игроком". Характерное признание, опровергающее мнение некоторых историков о неучастии царя в формировании внешнеполитического курса.